Появление лэрда ускорило развязку: помпа, рукояткой которой столь усердно работал Монтагю, сделала еще несколько мощных качков и остановилась. Монтагю выпустил Дикона из объятий и под прикрытием пышных юбок Мэри на подгибающихся ногах отступил к ближайшему креслу,  позволяя дядюшке всласть полюбоваться тылом племянника.

- О да, сэр: этот прелестный зад соблазнит и святого, - сказал он, -  Распаляет воображение так, что невозможно удержаться! Надеюсь, что вы зашли в столь неловкий момент не оттого, что были обеспокоены шумом за дверью, а потому, что я обещал поговорить с вами о литературе? Извольте: однажды я перевел с бенгали стихотворение, которое оправдывает мои действия, вызвавшие  у Дикона столь бурные стоны.

Монтагю закрыл глаза и начал декламировать:

Не бойся, юноша, не бойся
               любимому ты сделать больно!
Ведь шмель цветок не поломает,
               а лишь качнет его невольно!

Как сочен жезл его манящий!
               Нектар весь выпей без остатка.
Пусть губы сохнут. Ты не бойся.
               Ему томительно и сладко.

И стонов ты его не слушай,
               поверь, что ты поступишь мудро,
не то вся ночь пройдет впустую
               и бесполезным будет утро.

И помни: надо постепенно
               свой пыл усиливать любовный.
Так и луна растет неспешно,
               чтоб озарить весь мир огромный.

* С небольшими вариациями процитировано стихотворение средневекового индийского поэта  Видьяпати из "Песен любви". Перевод Г. Ашкенази.

- В военном колледже Ост-Индской компании изучению восточных языков отводилось важное место, - скромно пояснил Монтагю свое близкое знакомство с бенгали. – Кроме бенгальского диалекта я владею еще и хинди. Но на сборник я вряд ли наскребу достаточное количество переводов: у меня их от силы с полдюжины, и все они уступают стихам, которые выходят из-под пера вашего талантливого племянника.

Монтагю представил себе размеры скандала, который разразится в верхах Столичной полиции и Министерства Внутренних Дел, если старший детектив-инспектор издаст сборник любовной лирики, воспевающей любовь шмелей к цветкам и пестикам. Даже использование псевдонима не спасет автора от разоблачения: шила в мешке не утаишь. Подобный шаг можно предпринять лишь после того, как он выйдет в отставку и удалится от дел, но когда еще это случится! А впрочем, можно заменить пестики тычинками, ведь только читатели, знакомые с прекрасно иллюстрированным атласом Джона Сибторпа, смогут понять, что у цветов тычинка – мужской орган, а пестик – женский. Остальным же будет невдомек, кто есть кто в этой ботанической оргии. Посмотрев на Дикона, по-прежнему пребывавшего в нирване, Монтагю добавил:

- Сэр, вам не кажется, что Дикон выглядит чрезвычайно утомленным и нуждается в длительном отдыхе? Я же полон сил и желания предпринять прогулку на свежем воздухе. Не соблаговолите ли составить мне компанию? Я с удовольствием познакомлю вас с другими перлами индийской поэзии, а если пожелаете, расскажу о храмах Кхаджурахо, изобильно украшенных скульптурными композициями эротического содержания. Индусы считают, что удовлетворение чувственной стороны нашей натуры гораздо быстрее приводит к освобождению души, чем запрет на оное.

Монтагю вдохнул знакомый запах горькой полыни - такой же горькой, какими порой бывали его мысли, когда он оставался наедине с самим собой в своей квартире или находился в длительной отлучке, далеко от Дикона, мучаясь ревностью и подозрениями. Дик и любил, и ревновал открыто, он же прятал свои чувства, но от этого было не легче.  И право слово, не мог же он приковать своего возлюбленного наручниками к себе и не отпускать ни на мгновение? И разве не он сам после каждой ссоры делал вид, что уйдет навсегда?

Высвободившись из объятий Дика, он уступил свое место в кресле ему, напоследок поцеловав и шепнув на ухо:

- Не ревнуй и дождись меня: я скоро вернусь.

Последует ли Дикон его совету или же по возвращении с прогулки разгорится новая бурная ссора, после которой наступит очередное кратковременное затишье? Но увы, их страстные соития давали ему лишь иллюзию единения, после которой снова накатывала волна неуверенности: в том, что Дикон любит его, в самом себе, в их совместном будущем. Монтагю подошел к лэрду и протянул ему руку, как если бы намеревался помочь тому встать с кресла:

- Я не умею и не хочу притворяться, сэр. А если бы мог и захотел, мне пришлось бы притвориться, что я - Анри, но поверили бы в это вы? И однако надеюсь, что вы не против того, чтобы во время прогулки будущая родственница опиралась на вашу руку?

Ему надо было облегчить душу, выговориться, поделиться с кем-то, кто выслушает и... И что? Разве мог сэр Роберт поставить себя на его место, ощутить боль и страх, которые он ощущал всякий раз, когда Дикона не было рядом? Но возможно, лэрд посмотрит на все под другим углом и даст хороший совет.

- Повезло мне, сэр, - немного жеманным тоном возразила "Мэри", бросая невыразимый взгляд на своего жениха, суховатый тон которого свидетельствовал о том, что прогулка невесты с лэрдом его изрядно встревожила, хотя он и старался это скрыть. - Давайте спустимся к реке, чтобы я смогла собрать букет из сухоцветов для Ричарда? Если бы сейчас был июль, а не октябрь, я не отказалась бы прокатиться с вами на лодочке до того места, где Эск* и Лиддер Уотер сливаются воедино: ну точь-в точь молодожены в свою первую брачную ночь!

Монтагю засмеялся своей шутке: мрачные мысли покинули его так же быстро, как и посетили. Не время грустить и предаваться тяжелым раздумьям: даже сэр Роберт заметил, что он любим своим избранником, а сэр Роберт не мог ошибаться. Опершись на руку лэрда и весело щебеча, "Мэри" повела его к выходу из кабинета. По лестнице они спустились без приключений, если не считать того досадного факта, что "дама", выступавшая на непривычно высоких каблучках, чуть было не подвернула ножку, и вышли на не по-осеннему зеленую лужайку, омытую ночным дождем.

- Этой круглой башне не менее четырех столетий, не так ли? - заметил Монтагю, останавливаясь и задирая голову, чтобы как следует рассмотреть зубчатую  вершину башни. На фоне более светлой кладки из красноватого кирпича, редкие листья багряного девичьего винограда смотрелись брызгами крови. 

*Рядом с замком Далхауз протекает красивейшая река Эск. Круглая башня замка датируется XV веком

"Мэри" шла неторопливо, подлаживаясь под неспешную поступь лэрда и чуть приподняв свободной рукой подол платья, - не настолько высоко, чтобы оскорбить приличия, но достаточно, чтобы видеть, куда ступает. Женские туфли нещадно жали, и Монтагю чувствовал себя одной из соперниц Золушки, неведомо какими усилиями натянувшей на свои большие ступни крохотные хрустальные башмачки. С какой радостью он скинул бы эти колодки и пошел босиком по начинавшей вянуть траве! В конце концов, "невеста" Ричарда уже зарекомендовала себя, как особа в высшей степени эксцентричная, почему бы не позволить ей поступить вопреки правилам еще раз? Но нет, сперва надо дождаться, когда они выйдут на берег реки и спустятся к кромке воды, скрывшись из глаз челяди...

Тихий голос спутника погружал Монтагю в полудремотное, расслабленное  состояние. От запаха прелой листвы, - острого, пряного и в то же время безмерно печального, - у него кружилась голова. А может быть,  не от этого, а от присутствия лэрда и оттого, что они шли рука об руку, хотя соприкасались не их пальцы, а ткань одного рукава терлась о ткань другого. Он позволил себе сильнее опереться на руку спутника: было приятно ощущать, как напрягаются  мышцы лэрда, свидетельствуя о том, что тот, как и его племянник, лишь кажется хрупким и утонченным.

- Моя старая нянюшка говорила, что если встретишь привидение, надо с ним обязательно заговорить, - сказал он таким тоном, как будто в сообщении владельца замка о призраках не было ничего сверхъестественного как в буквальном, так и в фигуральном смысле. - Вы задали джентльмену из прошлого какой-нибудь вопрос, сэр, или же поступили так, как поступило бы большинство, то есть онемели от ужаса?

Он никак не прокомментировал извинение Робера, потому что не понимал, искренне ли оно, или же является еще одной попыткой его соблазнить.

Монтагю был виден лишь профиль сэра Роберта, до стеснения в груди напоминавший профиль Дикона: у дяди и племянника были одни и те же фамильные черты, как в характерах, так и во внешнем облике. Воспоминание о призраке явно навело лэрда на какие-то грустные мысли, видимо оттого он и промолчал, не став вдаваться в дальнейшие подробности. Монтагю решил, что настаивать на ответе было бы назойливым и просто сказал, подтверждая, что расслышал и принял во внимание предупреждение спутника о камнях:

- Вижу, сэр.

В это тихое безветренное утро поверхность реки была гладкой, как шелк. Отпустив руку лэрда, Монтагю наклонился и поднял с земли два плоских голыша, обкатанных речными волнами. Примерившись, он пустил один по воде: прежде, чем утонуть, камень подпрыгнул на неподвижной поверхности.

- Попробуйте и вы, сэр? – предложил Монтагю, протягивая второй камешек лэрду. – Если у вас получится лучше, я сделаю вам тот маленький подарок, о котором вы попросили в присутствии Дикона.

Губы Монтагю раздвинулись в мальчишеской проказливой улыбке, но серые глаза оставались серьезными.

- У вас легкая рука, сэр... Коротко поцеловать вас трижды, как делают московиты, или вы предпочтете один, но долгий поцелуй? И поверьте: притворяться я не стану.

Ладони Монтагю легли на плечи лэрда, привлекая его ближе, губы коснулись губ, сначала осторожно, затем все более властно. Он удивился, как естественно это получилось: как будто он целовал Дикона, но не сейчас, а в далеком будущем, лет через пятнадцать-двадцать, минувших с этого осеннего утра, подернутого дымкой речного тумана и печальных, но светлых  воспоминаний. Монтагю закрыл глаза, чтобы ощущение стало полным, но леденцовый аромат вербены, окутывавший лэрда невидимой вуалью, отрезвил его. Попытка обмануть самого себя не увенчалась успехом: он целовал Робера, а не Дика, и делал это по доброй воле, наслаждаясь каждым мгновением и не испытывая мук совести. Но в тот момент, когда его язык раздвинул твердые губы лэрда, проникая внутрь, он услышал шепот, коснувшийся уха подобно легкому дуновению ветерка:

- Монтагю?...

Вздрогнув, он прервал поцелуй и оглянулся на замок, смотревший на реку прозрачными зеницами окон.

Ему померещилось, иного быть не могло. Его собственная совесть, угрызения которой он тщетно пытался подавить, позвала его голосом Дикона. Лэрд тоже выглядел потерянно: возможно, от разочарования? Монтагю взял его руки в свои, переплетая пальцы:

- Я не оставлю вас здесь одного, сэр. Мы вернемся в замок вместе, как и ушли, а потом вы побудете один столько, сколько захотите.

Монтагю стиснул лэрда в объятиях и крепко поцеловал в губы: это был не поцелуй влюбленного, а скорее печать, скрепляющая устный договор. Отстранившись, он посмотрел на лэрда так, как будто видел его впервые и впервые же восхищался этим необыкновенным человеком. Снова взяв спутника под руку, как до того делала "Мэри", он повел его обратно к замку по сухой и чистой тропинке, поднимавшейся с берега реки к парку, в котором росли вековые дубы:

- А я завидую Дикону, сэр: ему невероятно повезло с семьей. Я имею счастье быть знакомым с леди Кендал, а теперь вот познакомился с вами. Разве мог я ожидать, что у моего избранника такие понимающие родственники? Скажу вам честно: моя семья не догадывается о моей истинной натуре, и я не уверен, что когда-нибудь наберусь смелости рассказать обо всем матушке и сводным сестре и брату. Я знаю, что Дикона это больно ранит, но ... Но я придерживаюсь того мнения, что лучше не будить спящую собаку. Мы с Диконом найдем способ быть вместе, не привлекая к себе внимания и не разбивая сердца тех, кто, в отличие от вас с Фрэнсис твердо придерживается условностей, диктуемых обществом. Кстати, вы правда думаете, что в Эдинбурге найдется священник, который закроет глаза на некоторые особенности невесты графа Рамси?

Он остановился, чтобы дать лэрду немного отдохнуть, поскольку сейчас они не спускались к реке, а поднимались по довольно крутому склону холма, на котором стоял замок.

Бледно-голубой цветок напомнил Монтагю о просьбе Дикона, которую он так и не успел выполнить. Увы, то был последний пасынок давно минувшего лета, и нигде поблизости не было видно его уцелевших собратьев: на траве под высокими дубами лежала лишь опавшая листва и желуди.

-  К своему стыду, я плохо знаком с историей своей семьи, - сказал он, больше думая о том, где бы собрать сухоцветов, чем о неизвестных ему предках. – Мой отец , Ангус Мак-Вильямс, половину жизни прожил в Индии и умер, когда мне было пять лет. Матушка вышла замуж во второй раз, и поэтому я гораздо больше знаю о родственниках отчима. Но кажется, она упоминала, что имя мне дал отец, якобы в память о своем прадеде-приватире, которого почитал за второго Фрэнсиса Дрейка. Признаюсь, я всегда считал это семейной побасенкой, не имеющей под собой никакой реальной подоплеки. Я плохо помню отца, но мне сложно представить, что скучный колониальный чиновник мог быть прямым потомком кровожадного пирата.

Монтагю остановился и указал лэрду на зеленый шар, прилепившийся к одному из сучьев старого дуба, чей кряжистый ствол когда-то был рассечен пополам молнией:

- Посмотрите, сэр: это же священная омела! Жаль, что ни у меня, ни у вас нет при себе золотого серпа, чтобы срезать ее, как полагается. И тем не менее, я обещал принести Дикону сухоцветов, а омела, сорванная с дуба, должна понравиться ему гораздо больше: ведь под ней целуются влюбленные.

Подобрав юбки, Монтагю бросился к дереву и через несколько мгновений уже оседлал сук, пытаясь оторвать от него цепкий куст. Наконец ему это удалось, и он с не меньшим проворством спустился вниз и вернулся к лэрду, победоносно помахивая перед собой обретенным сокровищем.

- Бог любит троицу, Робер, - сказал он. – Сегодня я поцеловал вас дважды, а теперь, когда наш родственный союз освящает золотая ветвь друидов, грех не поцеловать вас в третий.

Монтагю положил куст омелы на траву и, уселся прямо перед лэрдом, скрестив ноги под платьем на восточный манер.

- Протяните мне правую руку, сэр, - серьезным тоном попросил он и тут же сам взял руку лэрда в свои и перевернул ее ладонью кверху. Кончиками пальцев он некоторое время водил по ладони, внимательно вглядываясь в таинственные знаки, которые, как верят индусы, на человеческой руке чертит сама судьба, и наконец сказал:

- Я провел в Калькутте почти десять лет и с большим интересом изучал обычаи и секреты бродячих факиров, и сумел перенять кое-что из их премудростей и умений. Линии на вашей руке указывают на то, что в течение следующего года вам предстоит неожиданная встреча с человеком, которая может привести к весьма неожиданным последствиям для вас обоих.

Поднеся ладонь лэрда к губам, он поцеловал ее так уважительно, как если бы был католиком, целующим  перстень на руке Верховного Понтифика, и поднялся с земли, прихватив с собой омелу.

Монтагю ответил на поцелуй лэрда с такой страстью, как будто некоторое время назад его не потревожил зов совести. Умом он понимал, что совершает недостойный поступок, ведь в замке его ждал Дикон, которого он, уходя, попросил не ревновать. И однако вопреки всем этим мыслям, душа его пела, а тело стремилось длить и длить преступное лобзание. Преступное вдвойне, поскольку человек, который сейчас держал его в объятиях, был родным дядей его возлюбленного. Отчего же он так спокоен, отчего отступили сомнения и муки совести? И вдруг он понял причину: с сэром Робертом его объединяло лишь физическое влечение, в то время как Дикона он глубоко и, как ему казалось, безнадежно любил, и потому постоянно боялся быть брошенным ради какого-нибудь юного и смазливого хлыща. Если это произодет ( а он был уверен, что произойдет, и довольно скоро), сердце его будет разбито, в то время как разлука с лэрдом пробудит в нем всего лишь печаль, которая пройдет, как только он вернется к своей прежней жизни в Лондоне.

- Вы неотразимы, сэр, - шепнул он сэру Роберту, когда они почти одновременно отпрянули друг от друга, почувствовав, что начинают задыхаться от долгого и чрезмерно страстного поцелуя*. - Но нам пора возвращаться, увы!

...Войдя в кабинет, Монтагю сразу же уверился в том, что Дикон видел, как он целовался с сэром Робертом под окнами замка. Чем еще могли быть вызваны его слезы, как не доказательством неверности возлюбленного? Чувствуя себя последним мерзавцем, он бросился к Дикону и опустился на колени перед креслом, в котором тот сидел, заглядывая ему в лицо и вопрошая взглядом о причине такого расстройства: преступный язык, еще недавно ласкавший своего не менее грешного собрата во рту лэрда, словно прилип к гортани и не желал шевелиться, чтобы произнести хотя бы слово в оправдание своего владельца.

*Все совместные действия согласованы

На столе были разбросаны пожелтевшие листки, густо исписанные мелким, трудно различимым почерком. Монтагю поднялся с колен и взял наугад один из них. Рифмованные строки, равно пронизанные надеждой и болью, местами расплывались от слез: часть пятен были старыми, часть – свежими, еще не успевшими просохнуть. Монтагю положил листок на стол и подошел к полотну, обрамленному старомодной рамой. В горле у него пересохло: с картины, выполненной в жанре парного портрета, на него смотрел Дикон. Сначала он ничего не понял и задохнулся от ревности и гневного недоумения: зачем Дик показывает ему портрет, для которого позировал вместе со своим бывшим любовником? А эти стихи, наполненные любовью и тоской по возлюбленному, - это ведь его собственные стихи? Конечно да, ведь это его почерк: затейливая и замысловатая  вязь крохотных буковок, цепляющихся друг за дружку в надежде не упасть... Почерк, который он до сих пор видел лишь на черновиках, разбросанных по кабинету Дикона в том пресловутом художественном беспорядке, который так любят поэты, но не в письмах, адресованных лично ему, ведь они никогда не писали друг другу писем.

Он отступил от картины на шаг, окидывая ее более пристальным взглядом. Любовник Дикона лежал на медвежьей шкуре, расстеленной у камина, -  на боку, опершись головой на согнутую руку, - и смотрел на Дикона, сидевшего в кресле неподалеку лицом к зрителям, но смотревшего на него. На обоих были восточные халаты, под которыми не угадывалось ничего, кроме голого тела: ни длинных ночных рубашек, ни иных благопристойных предметов нижнего белья. Эти двое бесстыдно сообщали зрителям, что  отдыхают после жаркого любовного соития.

Монтагю сжал кулаки, сердце в груди уже стучало паровым молотом. В облике второго персонажа ему почудилось что-то знакомое и он снова подошел к портрету почти вплотную, пытаясь как можно лучше рассмотреть черты этого проходимца, которого его Дикон так сильно любил, что исписал кипы бумаги, изливаясь в своих пылких чувствах к нему. Если бы рядом с картиной висело зеркало, он тут же бы понял, что злую шутку с ним сыграл эффект неожиданности: мало кто с первого взгляда узнал бы себя на портрете, которого до сих пор никогда не видел. Но увы, зеркала поблизости не было, к тому же инспектор вообще не слишком любил в него заглядывать, считая, свой облик слишком скучным и заурядным. Обернувшись к Дикону, Монтагю прожег его яростным взглядом и прошипел:

- Ну и что ты хотел мне этим доказать? Что у тебя был любовник, которого ты любил больше, чем меня? Знаешь, я об этом и так догадывался...

Монтагю неохотно взял листок, протянутый Диконом: читать строки, адресованные другому, было сверх его сил. И все же он начал разбирать знакомый почерк, все еще не веря в невероятную историю, о которой кратко поведал ему Дикон.

Монтагю, мой милый, бесконечно любимый Монтагю...Ты не получишь этого письма, иначе я бы не писал его.
"Тогда зачем писать?" спросил бы ты. Чтобы выплеснуть на лист то, что выкручивает мне душу и мешает порой говорить, стискивая горло. Писать, чтобы сказать, но не быть услышанным. Такой выверт безумца, неотделимой частью которого однажды ты - должно быть, в бреду или в шутку - пожелал стать.
Ты не узнаешь, что я проклинаю день, когда встретил тебя - когда увидел тебя в Тайберне и мы сели в твой экипаж, и я отчего-то простил тебе обман, поддавшись твоему очарованию и позволив потом столь многое. Проклинаю день, потому что не могу проклинать или ненавидеть тебя. Проклинаю себя и осуждаю за эту слабость, за то, что мое сердце навсегда осталось на "Альбатросе".

Он дочитал до конца, поверив всему и чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы. Он хотел, чтобы его Дикон написал ему хотя бы одно такое же письмо, Бог с ними со стихами, в конце концов он не светская дама и не юный Антиной, для которых влюбленные в них поэты плетут венки сонетов. Положив листок на стол, снова посмотрел на портрет: если бы не потускневшие и местами начавшие осыпаться краски, он мог бы поклясться, что на нем изображены они с Диконом. Теперь он ясно видел почти пугающее сходство тех Ричарда и Монтагю с ними сегодняшними.

- Я все прочитаю, если ты...

Он оборвал себя на полуслове: унизительно было клянчить письменные доказательства любви. Да и к тому же способен ли он сам ответить такими же? Служба в полиции и составление рапортов не способствовали выработке романтического стиля.

- Значит матушка не шутила, когда говорила мне о том, что предок моего отца был пиратом и звался Монтагю, - сказал он, обращаясь больше к самому себе, нежели к Дикону

***
полный текст дневника Ричарда Марлоу здесь http://nassau.rusff.me/viewtopic.php?id=88#p4646. Цитата публикуется с разрешения автора и администрации проекта Нассау