Монтагю вздрогнул и крепче сжал пальцы Дикона, переплетенные со своими:

- Не смей говорить о смерти! Ты не имеешь права уйти раньше меня...

Он подумал о совокупности поступков, составлявших карму, и о ее последствиях. Тот Ричард и тот Монтагю жили и поступали так, как вынуждали их обстоятельства, - смогут ли они с Диконом прожить отведенный им срок иначе, в соответствии с тем, что подсказывало сердце? Но если правда заключалась в том, что души и тела Ричарда Марлоу и Монтагю Мак-Вильямса вновь возродились к жизни (а сейчас он в этом не сомневался), значит, великий закон кармы давал им с Диконом счастливую возможность учесть ошибки прошлого и не наделать новых.

- Я буду с тобой так долго, как ты этого захочешь, любовь моя,  - сказал он, понимая, что это лишь отчасти правда, поскольку, как и любому смертному, ему было неизвестно, насколько длинна нить его собственной судьбы.

- В спальне твоего дома или нашего? - Монтагю начал складывать бумаги в аккуратную стопку, обращаясь с ними так осторожно, как будто они были сотканы из тончайшей паутины, готовой рассыпаться от малейшего прикосновения. - Я хочу, чтобы мы жили в нашем общем доме, а не в фамильном особняке графа Рамси.

Может быть, и его предшественник-приватир хотел того же? Жить не в замке Далхауз, а в доме, который бы принадлежал ему и Ричарду. Доме, который бы вырос на их глазах, как прекрасный лотос - из семечка, опущенного в животворящую воду, напитанную общей мечтой.

Конечно, он никогда об этом не узнает: от прежнего Монтагю не осталось ничего: ни дневников, ни личных или деловых писем, ни портретного наброска, выполненного углем или пастелью, не говоря уже о парадном портрете в кругу семьи, которая, несомненно, у него была судя по упоминанию в дневнике его возлюбленного. И все-таки нужно было поискать следы, случайно или намеренно оставленные приватиром, призрачный образ которого не давал покоя его преемнику. Монтагю страстно хотелось узнать, каким был он сам двести лет назад. Но для этого надо было навестить отцовский дом в Глазго, а может быть, и снова наведаться Индию, где старший Мак-Вильямс провел почти четверть века и, возможно, оставил там кое-какие из семейных бумаг. Отыскать бы дом, принадлежавший приватиру на закате его бурной жизни, но как это сделать, черт возьми...

- Не знаю...

Но он знал, только сказать об этом Дику было бы равносильно поставить под сомнение  высказанное им самим желание обзавестись общим домом. Если тот Монтагю был похож на него не только внешне, то наверняка рассуждал точно так же, как и он сам. Граф с родословной длиною в милю и приватир без роду без племени, - почему-то инспектор был уверен, что его предшественник выбился в люди из самых низов исключительно благодаря хватке, цинизму и умению рассчитывать каждый шаг. Впрочем, почему предшественник? Это ведь был он сам... И еще недавно он руководствовался теми же доводами, что и двести лет назад: социальная пропасть между ним и графом Рамси никогда не исчезнет,  он всегда будет чувствовать себя  ярмом на шее Дикона, ничтожеством, которое по какому-то странному капризу судьбы приглянулось блистательному аристократу.

- Мы не будем покупать дом, - мы его построим. Выберем место, купим землю и наймем архитектора. Дом будет целиком и полностью наш: начиная от фундамента и заканчивая флюгером на крыше. Только так, Дикон, только так.

У него были кое-какие сбережения, отцовский дом в Глазго тоже принадлежал ему, а Эмма давно уже уговаривала мать переехать к ней в Лондон. Он тоже внесет свою лепту, чтобы не чувствовать себя нахлебником и приживалом.

Монтагю смотрел на портрет, но видел другую картину. По берегу моря шли двое: в простых рубахах из небеленого холста, в закатанных до колен штанах, и их босые ступни оставляли на ослепительно белом песке цепочку следов. Вот один наклонился, поднял что-то и показал своему спутнику: то ли оброненное альбатросом перо, то ли камень с отпечатками мелких ракушек. Второй засмеялся и обнял друга. Лучи предзакатного солнца осветили их лица так ярко, что Монтагю мог поклясться: губы второго произнесли слово "Люблю"

⁃ Люблю... - эхом откликнулся он и почувствовал, как в груди разливается тепло далеких вечеров, проведенных на берегу острова с обманчиво-обнадеживающим названием Нью-Провиденс.

Он оставит службу в полиции и вместе с Диком отправится туда, где лазурные волны набегают на светлый прибрежный песок: в Девон, Корнуолл, а может быть и в далекий Гоа. Там они построят бунгало, стены которого украсит ковер из алых цветов бугенвиллеи и бронзово-фиолетовых листьев ломоноса. На темной поверхности пруда, выложенного диким камнем, расцветут лотосы, а в глубине заплещутся японские карпы. Тихими летними вечерами они с Диком будут выходить в море на рыбацкой лодке под парусом или сидеть на открытой веранде, попивая холодный шербет и наблюдая за тем, как остывает солнце, медленно погружаясь в воду. А когда нагрянет сезон штормов - проводить вечера у пылающего камина, предаваясь любви под аккомпанемент яростной симфонии дождя, ветра и бушующих волн. Впрочем, любовью они будут заниматься всегда и везде: в жару и холод, на мягкой постели и нагретом солнцем песке.

- Хорошо...

Монтагю прижал к груди кипу бумаг, чувствуя себя странно опустошенным: слишком неожиданно открылась перед ним невероятная правда, которую необходимо было обдумать в одиночестве.

- Иди к дяде, душа моя, а я побуду в своей спальне. Начну читать дневник Ричарда,- он запнулся и поправился, - Твой дневник. И твои стихи.

Монтагю вышел из кабинета и направился к двери отведенной ему комнаты.

Монтагю поднял на Дикона измученный взгляд: глаза его покраснели оттого, что пришлось разбирать мелкий неразборчивый почерк.

- Я не успел прочесть и половины: некоторые слова и целые фразы расплылись так, что смысл ускользает. Ты много пил и много плакал, когда писал эти страницы: посмотри сколько пятен! Ох, Дикон...- Монтагю отложил листки и ответно сжал любимого в обьятьях. - Неужели и я нынешний причиняю тебе такую же боль, как тот Монтагю - Ричарду?

Монтагю поправил белокурый парик и посмотрелся в тускловатое зеркало, висевшее над столиком орехового дерева, на котором стояли кувшин и таз для умывания. Сегодня он снова будет разгуливать по городу в облике разбитной деревенской девицы, скопившей на платье из шелка, чтобы привлекать богатых городских кавалеров. Да и свидетели будут разговорчивее с девкой, чем с полицейским. Отчего бы не почесать языками с белокурой красоткой?

- Расшифруем и докопаемся, - согласно кивнул он, вставая и засовывая под тугую подвязку тонкую пачку листков, скрученных в трубочку, - Но это займет немало времени. Сейчас мне надо как можно скорее раскрыть тайну Оборотня, чтобы уйти в отставку овеянным славой. Знаешь, я все-таки сьезжу в город, попытаюсь найти новых свидетелей - возможно, кто-то смолчал из страха. Но сперва загляну к переплетчику и попрошу переплести записки Ричарда, чтобы ни один листок не потерялся. Вернусь к ужину, не скучай, любовь моя.

Монтагю шутливо поцеловал Дикона в кончик носа, - так же, как тот его несколькими мгновениями ранее, - и покинул спальню. Он резво сбежал по лестнице и пошел по длинной безлюдной галерее, которая вела к задней двери, а от нее - к каретному сараю: не хотелось лишний раз попадаться на глаза обитателям замка в образе "Мэри". На стенах, возведенных почти пять веков назад, еще сохранились железные рожки для факелов.  Теперь место последних заняли газовые светильники, - примета нового времени. "Удивительное место этот замок, "- думал он, глядя на древние стены и черные пятна плесени под сводами, - "Настоящий лабиринт из камня! Где-то здесь наверняка должен быть вход в донжон"

В этот момент что-то тяжелое обрушилось ему на затылок - он успел подумать, что из свода галереи выпал кусок расшатавшейся каменной кладки, и  провалился в темноту. Когда сознание к нему вернулось, тьма вокруг него чуть рассеялась благодаря слабому огоньку свечи, стоявшей на сыром полу. Монтагю пошевелился и понял, что руки и ноги его крепко связаны его же собственными чулками. Слева от него сидела на корточках тощая долговязая фигура, различимая лишь благодаря белевшей на руке перевязи, и в неверном пламени свечи перебирала разрозненные страницы дневника Ричарда.

- Мистер МакКаски? - хрипло прошептал Монтагю.

Ледяной холод донжона пробирал до костей. Но еще хуже был липкий страх, намертво приклеившийся к коже: он искал Оборотня, а тот сам его нашел.

Оборотень поднял голову и посмотрел на свою жертву: в его зрачках отразился пляшущий огонек свечи и Монтагю показалось, что они сверкнули красноватым отблеском безумия.

- Он самый, - подтвердил МакКаски. – А ты кто такой? Я тебя за девицу принял, а оно вон как обернулось. Что ж, избавить мир от блудницы или содомита – значит, сделать его лучше. Господь простит мне это деяние. А ты хорошенький, мерзавец...

МакКаски склонился над Монтагю и принялся ощупывать его лицо и грудь холодными костлявыми пальцами, обдавая несвежим дыханием, проистекавшим то ли от несварения желудка, то ли от гнилых зубов. Монтагю передернуло: он мог бы поклясться, что Оборотень охвачен жгучим сладострастием, хотя сам убежден в обратном.

- Что вы собираетесь делать? – спросил он.- Не глупите, МакКаски: я – старший детектив-инспектор Скотланд-ярда и знаком с лучшими адвокатами Лондона. Обещаю, что найду вам такого, кто сумеет убедить присяжных в том, что вы не отвечали за свои поступки, когда убивали тех девушек. 

Он понимал тщету своих слов, но все-таки тянул время, лихорадочно пытаясь сообразить, как спастись из дьявольской ловушки, расставленной для него безумцем. Никто не видел, как "Мэри" шла по пустынной галерее, а за ней крался убийца, и через толстые стены донжона не проникли бы самые громкие крики. Дикон скорее всего проведет весь день в библиотеке или отправится на верховую прогулку.

- Заткнись! – яростно выплюнул МакКаски и ударил его по лицу влажной липкой ладонью. – Захлопни свою зловонную пасть, отродье Сатаны! Я убью тебя на этом самом месте и оттащу в одну из дальних камер донжона, а потом раздену догола и снесу твои вещички  на берег реки, а рядом с ними оставлю эти мерзкие записки, придавив их камнем. Все подумают, что невеста графа Рамси утопилась от стыда и горя, прочитав дневник жениха, в котором явно говорится о его содомитских наклонностях! Течение здесь быстрое, поэтому никто не удивится, что тело не найдено. Сюда, кроме меня, лет сто никто не заходил и вряд ли когда-нибудь зайдет. Эту дверь я запер на ключ и засов, а о второй, что выходит к берегу реки, все давно забыли.

- Считаете себя самым умным, МакКаски? Зря! Вы не учли одного: граф Рамси никогда не поверит, что его "невеста" покончила с собой, прочитав  дневник. Будет расследование, и я уверен, что вы попадете под подозрение первым.

Монтагю понимал, что сейчас получит новую оплеуху, но это было всяко лучше, чем сладострастные прикосновения  холодных влажных пальцев, липнущих к лицу и шее. К его удивлению, Оборотень лишь глумливо рассмеялся:

- Ты считаешь, что слово содомита чего-нибудь стоит? Ну и дурак же ты, инспектор, даром что водишь дружбу с крючкотворами из Олд Бейли! Да и лэрды никогда не позволят племянничку обратиться в полицию: живо заткнут его грязный рот, которым он с тобой грешил. Ведь грешил же?

Лицо МакКаски исказилось от судороги: тяжело дыша, он пожирал взглядом Монтагю и явно боролся с намерением, которое мешало ему быстро покончить с жертвой. В его взгляде было поровну похоти и ненависти, и Монтагю инстинктивно напряг мускулы, готовясь дать отпор насколько позволят ему связанные руки и ноги.

- Порочный мальчишка... - голос МакКаски вдруг разительно изменился и зазвучал почти нежно, а движения замедлились и стали расслабленными и плавными, как у лунатика. Одной рукой он расстегнул пояс на своих штанах, а ладонью другой обхватил затылок Монтагю, направляя его голову ближе к себе. - Гореть тебе в геенне огненной...

[dice=5808-16]

Монтагю протянул к лэрду связанные руки и торопливо заговорил:

- Где Дикон? Я слышал его голос, почему сейчас он молчит? Этот МакКаски - сущий дьявол: я толкнул его, и он упал и ударился головой о каменные плиты, но мог очнуться, и тогда Дик в опасности! Развяжите мне руки, сэр, быстрее!

Перспектива того, что он задушит Оборотня голыми руками, становилась все более явной. Как полицейский, Монтагю не имел никакого права совершать самосуд, но соображения долга сейчас не имели для него ровно никакого значения. Его Дикон мог стать следующей жертвой Оборотня, а этого допустить он не мог.